Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Она ответила, и голос ее слегка дрожал:

— Миша, милый, ты сильный, и умный, и добрый человек. Я очень благодарна тебе. Но что я могу поделать? Он встретился мне раньше, и мое сердце принадлежит ему. У меня только одно сердце…

— Ты забудешь его!

— Ты, наверное, сможешь быть хорошим мужем, но я не смогу быть тебе хорошей женой. Я буду плохой женой, капризной и злопамятной. Буду постоянно думать о нем и вымещать на тебе зло… Ты не заслужил этого.

— Заслужил! — крикнул я.

Она сказала ласково, терпеливо:

— Прошу тебя, Миша, не мучай меня. Пройдет время, и мы встретимся с тобой как друзья. Ну, умоляю тебя. Будь справедливым!

В ее словах и голосе звенели тонкие струны, готовые оборваться от одного неверного прикосновения. Она была за тридевять земель, а я видел ее рядам. Я сказал негромка, чтобы ее не спугнуть:

— Хорошо, Люда! Я больше не стану тебе надоедать и звонить. Будь счастлива, если это возможно.

— Спасибо, милый!

Я бережно повесил трубку, шагнул к кровати, лег на нее и лежал без движения много долгих часов. До самого утра…

Месаца через два, вечером, подошел к ее дому. Все окна, как обычно, были погашены. Одинокий фонарь раскачивался на холодном осеннем ветру. Я встал под защиту углового дома, закурил и посмотрел на ее окна. Мне чудилось, что там время от времени мелькают какие-то тени. В окне была распахнута форточка. До моего слуха долетали чьи-то легкие шаги. К сожалению, я не мог представить, как выглядит ее комната. Люда ни разу не приглашала меня к себе и не познакомила с родителями. Она все наперед рассчитала, не принимала меня всерьез. Поехала со мной на юг, чтобы забыться и утихомирить душу. Я ее ни в чем же обвинял. Значит, ей так было необходимо. Если бы у меня была возможность стряхнуть с себя это затянувшееся на месяцы оцепенение, я бы тоже пустился во все тяжкие.

Пробовал пустишься в разгул я завести новые знакомства — ничего не помогало. Я думал только о ней. Саня специально для меня схлестнулся с девочками из балетного училища. Он сказал, что это — очень заманчивые девочки. С одной, Таней Орловой, я встречался пару вечеров и водил ее в кино. Эго действительно была хорошая девочка, такая незатейливая. Она на всех смотрела свысока, и на меня в том числе. Объяснила, что давно собиралась подружиться с простым и крепким рабочим пареньком. Ей надоели и прискучили эти элитарные знакомства, все эти пижоны в замше и с гнилыми зубами. Ей хочется, она объяснила, чего-то здорового и настоящего. Она устала от умных слов и рассуждений, за которыми люди обычно прячут духовное убожество… На второй вечер она пригласила меня и на кухне, когда родители легли почивать, изобразила для меня умирающего лебедя. Я до того испугался, что уходя, забыл у нее перчатки. Пришлось покупать новые.

Когда я совсем окоченел и в пачке осталось только две сигареты, в ее окне вспыхнул свет. Странно, как ей удалось пройти незамеченной. А может, она весь вечер была дома, сидела в темноте а мечтала… Может, она была не одна, а со своим бывшим одноклассником.

Это уже не имело значения для меня. Хорошо было стоять в затишке возле ее дома, все глубже погружаясь в светлую безнадежность любви. Не таилось в моем сердце ни обиды, ни злости. Был ей благодарен за то, что так жутко и диковинно сомкнулись наши жизни. Я пришел, чтобы попрощаться и взглянуть на нее хотя бы издали. Да вот — не удалось.

Ничего, подумал ж спокойно, увижу в другой раз.

1979

Старик сидел на камушке, удил рыбу. Удочка у него самодельная — палка ореховая. Федор подошел, держа на отлете- свою, гибкую, полиэтиленовую, поздоровался, вежливо спросил:

— Клюет, дедушка?

Дед, столетний и замшелый, лениво повернулся — один глаз распахнут с любопытством, на другом бельмо.

— Что-то я тебя раньше не видал, парень, Ты кто?

— К тетке Аникиной приехал, в отпуск. Я из города.

— Звать, как?

— Федор Петрович… Рыбка-то водится здесь?

Старик усмешкой собрал морщины на лбу в глубокие рытвины.

— Рыбы тут хватает. Истоков веку ею кормимся.

Федор недоверчиво повел глазами, поискал, где у старика добыча.

— Где же она? Чего-то не вижу.

— Дак время такое, сынок. Не сезон. Которая рыба еще с зимы не очухалась, жрать не хочет, а иная на нерест ушла в окиян.

— Какой океан? Где? — Федор сообразил, что дед над ним подшучивает, насупился, намерился уходить.

— Да ты погоди, погоди, Федор Петрович! — Не серчай! Поймаем рыбку, дай срок… Тетку твою хорошо знаю. Мы с ней… А ты, значит, в отпуск. Работаешь, значит?

— Год отбухал после школы, — гордо сообщил Федор. — На заводе металлоконструкций.

— Сразу видать, что ты птица высокого полета. А чего к нам-то, да в самую распутицу? Из города, слышь, к морю отдыхать ездят. К теплому солнышку. А ты, значит, к нам прибыл. По какой причине?

Все-таки дед выспрашивал явно с подковыркой. Федор этого не терпел. Он был обидчив. К тому же старик задел больную струну. Как раз Федор и собирался махнуть на Кавказ, даже кое с кем сговорился на пару, но семью поприжало с деньгами. Свои, какие накопил за год, он извёл на стереоаппаратуру, а родители только-только купили садовый участок, каждая свободная копейка шла туда на обзаведение, как в прорубь. Но и здесь, в деревне, Федор собирался нескучно скоротать свой первый заслуженный отпуск — речка, лесные угодья до горизонта; в соседском с теткиным огороде он успел приметить: какая-то девчушка в сарафане шустрит туда-сюда, строит глазки поверх плетня. Разве не заманчиво? Деревенским воздухом проветрить закопченные легкие — самое полезное дело. Тут батя прав.

— Клюет! Тяни, тяни! — заорал Федор во всю глотку. Старик, не разобравшись, на веру рванул пустой крючок, опрокинулся с камушка на спину. Понял, что обманут, бодро для своего возраста засучил ногами, зашелся смехом.

— Молоток, Федор Петрович! А не разевай коробочку, не разевай, старый валенок!

Федор пристроился с удочкой неподалеку, у тихого омутка. Вода тут у самого берега покачивалась черным провалом. Многообещающее местечко. Если долго глядеть в одну точку, в тугую темень, непременно замаячит перед тобой огромная сомовья башка. Однако он без толку, без единой поклевки просидел часа полтора. С удивлением поглядывал на старика. Тот, как завалился на спину, дернув сгоряча леску, так, видно, и уснул, больше не закидывал. «На сырой земле дрыхнет, — думал Федор, — и нипочем ему. Во, закалка у деревенских!»

Дед, проснувшись, смотал свою деревяшку, подковылял к Федору.

— Не-е, седни удачи не будет. Погода не та. Того гляди, буран нагрянет. Пойдем, Федор Петрович, ко мне в гости. Отменной тебя наливкой угощу.

Федор собрался, пошел. Дед Михалыч жил не в самой деревне, а в покосившейся хибарке у железнодорожного переезда — километра два вверх по течению и еще полем столько же. За службу по охране переезда он получал сорок рублей надбавки к пенсии. Странный это был переезд и диковинная служба. Железная дорога проходила далеко в стороне, а сюда дотягивалась узкоколейная тупиковая ветка, поржавевшая и местами засыпанная землей до полного исчезновения. Сразу было понятно, что никакой транспорт сюда не заглядывал тысячу лет.

— Что же вы тут охраняете, дедушка? — изумился Федор.

— Молодой ты еще, без понятия. Здесь наиважнейший стратегический узел в округе, на случай вражеского вторжения.

— Какого вторжения?

— Я подписку давал, — ухмыльнулся дед. — Не обо всем имею право вслух говорить. Если клятву нарушу, мне одно наказание — расстрел.

Внутри хибарки — чисто, прибрано, в горнице широкая деревянная кровать, комод, старенький телевизор «Рекорд». Пахнет густо травами.

Старик выставил на стол бидон с бражкой и миску квашеной капусты. Выпив пару чашек крепчайшего, цвета зубного порошка, напитка, он пустился в воспоминания.

— А как же ты думал, Федор Петрович, на той войне нам легко было? Э-э, братец! Это в кинах фриц воевать не умеет и дурак. На самом деле, он первейший воин был по всей Европе. Когда мы его вязали, он мне два зуба сапогом выбил. Ну его в спешке, конечно, тоже малость помяли. Хотели совсем кончить, да лейтенант не дал. Мне и еще одному, Коляне Смурному, велел фрица в штаб вести, чтобы он там, значит, секретные сведения представил. А как вести, если он лежит и дохляком прикидывается. Ну, кое-как поволокли. По пути-то он очухался и начал, значит, вырываться. Да так это активно. Хотя и связанный. Штуку придумал: мы его под локотки тянем, а он ножки подогнет и кулем на землю валится. И что-то по-немецки лопочет, видно, нам чертей сулит. Мы с Коляной мужики оба здоровенные были, а запарились с ним. Тогда я говорю: «Ты мне, собака, два зуба выбил, если ты будешь кочевряжиться, то я тебя мигом угомоню!» И чтобы понятнее была русская речь, автоматом ему в брюхо пихаю. Что бы ты подумал, Федор Петрович? Сел и хохочет. Такой радостный сделался. Головкой кивает: «Давай, мол, пуляй!»